Мысли на смертном одре

Шолбан умирал медленно и мучительно. Раздражало всё. Особенно воспоминания. Не было такого, как пишут в книжках – «...перед глазами проходила вся жизнь, как в фильме сменяются кинокадры». Чушь собачья. Нет, его мучила бессильная злоба. Была бы возможность, взял бы автомат – расстрелял бы всех.

В комнате было тихо. Так тихо, как в могиле, подумалось ему. От страха он попытался вскочить и крикнуть, но тело безжизненно лежало на смятой несвежей постели. Паралич. Никому не нужен. Мать с отцом давно умерли, а жена затерялась на каких-то тихо­океанских островах. Одно радовало, что она там мыкается по чужим углам, в какой-то забегаловке моет посуду, тем и кормится. От дочерей давно не было никаких вестей. Даже тогда, когда он ещё передвигался самостоятельно, на своих ногах, тогда уже о них ничего не знал.

Правда, когда ему изменили меру пресечения и выпустили из СИЗО под домашний арест, тогда приходил пьяный зять – муж старшей дочери, он качал права, дыша перегаром ему в лицо, издевался и кривлялся, всё требовал деньги. Почему-то старшая дочь решила, что Шолбан спрятал деньги. Она думает, что у него спрятаны большие деньги. Дура, чёртова кукла, как она не понимает, что всё произошло молниеносно – не успел он спрятать деньги, ничего он не успел! Вся в мать, такая же глупая, крикливая и жадная.

Правильно ему говорили, надо было давно бросить жену, но он всё думал и надеялся, что Шеф будет неизменен и вечен, а значит и он, Шолбан, будет крепко, до скончания века, сидеть на месте и править, будет держать власть в своих руках.

Руки. Сейчас он даже пошевелить не может пальцем, не то что рукой. Ох, как хочется есть. Но еды в доме нет, это точно. Присматривает за ним дальняя родственница какая-то, он даже имени её как следует не знает, не запомнил, то ли Аяна, то ли... Чёрт, как её зовут? Аяна? Может, это и не родственница, может, это она, Аяна Алексеевна?

Шолбан попытался внимательно присмотреться к женщине, которая бесшумно передвигалась в затхлой комнате и как будто что-то искала по углам, рылась в шкафчиках, копалась в давно не стиранном тряпье и в куче его вонючих использованных подгузников, изредка исподлобья поглядывая на него. Что она ищет? Упорно ищет.

Нет, это не Аяна Алексеевна, хотя расплывшаяся фигура и разбухшие ноги её, да и запах отвратительной туалетной воды. Он всегда терпеть не мог этого запаха. На заседаниях и собраниях, когда она сидела рядом с ним, этот запах так его нервировал и бесил, так его отвлекал, что он не слышал, как отчитываются подчинённые с искривлёнными от страха лицами. Шолбан любил эти искажённые страхом лица. Боятся, значит, будут покорными, не посмеют пикнуть.

Аяна всегда сидела с умным видом, а под столом жарко прижималась к нему бедром и тёрлась ногой о его ногу. В кабинете, после совещаний, она пробегала к нему в комнату, где был диван, душевая кабинка, быстро ополаскивалась, потому что знала, как он не любит запах её парфюма, и ждала на диване, радуясь его приходу. Она снимала его напряжение после совещаний. Так было заведено сразу. Всё делалось обстоятельно, не спеша. Шолбан любил эти часы после бесконечных заседаний и совещаний. В приёмной секретарша в это время никого не впускала к нему в кабинет. В кабинете можно было кувыркаться хоть с целой сворой проституток, никто бы ничего не услышал – стены были сделаны таким образом, что не то что крики, бомбёжку бы выдержали.

Где теперь этот Терджикян, старый и верный армянин? Он ведь не только оборудовал кабинет и комнату отдыха, он ведь его первый коттедж строил...

При воспоминании о коттедже, Шолбан вдруг заволновался. Коттедж? Да! Что-то смутно стало припоминаться... Вспомнил! Он ЭТО спрятал в коттедже, в потайном месте, никто не найдёт. Зря эта неряшливая и дурно пахнущая толстуха шарится в его комнате, ничего она не найдёт. Это спрятано в коттедже!

Продолжение следует.