Гулливер в стране Нарут

Пятое путешествие

От переводчика с потустороннего

Ну, вот ещё, – скажут возмущённые знатоки. – Нашёл дураков! Да кто же не знает, что по воле автора Джонатана Свифта Лемюэль Гулливер совершил всего четыре путешествия, а не пять. И ни в какой Нарутии он не бывал. И потом, судовой врач, позднее капитан совершал свои удивительные путешествия в XVIII веке, а сейчас какой? И сколько же ему лет? Что-то вы заврались, дорогой товарищ. На это я вот что скажу. Литературные герои не стареют, сколько лет им дал автор, столько им и будет, как говорится, и ныне, и присно, и вовеки веков. Так что и Гулливер во все века – крепкий, закаленный в морских походах человек. Нечего считать нам его годы. Их определил Свифт. И в этом возрасте он приходил и будет приходить к людям всегда.

– Ладно! Пусть будет так. Ну, а в Нарутию-то как Гулливер попал? Что Джонатан Свифт и на том свете пишет, а если пишет, то к вам-то рукопись с потусторонним шрифтом как попала?

А вот так и попала! Сплю, вижу сон. Сидят за столиком Джонатан Свифт и Лемюэль Гулливер. Гулливер рассказывает, а Свифт записывает. Просыпаюсь: какой чудесный сон! А на одеяле сверток лежит. Разворачиваю – какая-то рукопись. С того света, от людей, которых во сне видел. Начал разбираться и через три недели уже всё понимал, а через два месяца начал переводить на русский язык. Не верите? А что же вы поверили в то, что Гулливер через три недели стал понимать, о чём говорят лилипуты, через два месяца заговорил по-лилипутски не хуже, чем их император Голъбасто Момарен Эвлем Гердайло Шефин Молли Олли Гой.

Вот и мне даются знания так же просто. Уж поверьте! Конечно, потусторонний язык очень сложен. Это вам не китайский и даже не японский. Переводить было сложновато, да ещё и сатирика, да ещё и Джонатана Свифта. Я понимаю, что многие остроты в переводе мне не дались (и не могли даться), но я работал с полным усердием и сознанием ответственности перед любознательным читателем.

Глава первая

После несчастий, пережитых мной в Лжипутии, Бробдингнеге, Лапуту и, наконец, в стране еху и гуингнмов, я твёрдо решил – хватит! Преклонный возраст тоже говорил: «Угомонись!» Но безумная страсть к путешествиям не покидала меня. Я слышал, что у русских есть замечательная поговорка: дураку хоть кол на голове чеши! Ну, кол не кол, а щепка от этого кола скорее всего засела в моём мозгу.

Тут, как назло, подвернулся Вильям Робинсон Младший. Это был, пожалуй, уже прапраправнук того Вильяма, который сманил меня когда-то в очередное путешествие и из-за которого я чуть не погиб ещё в молодые годы. Этот Робинсон был говорун похлеще своего пращура. Он убеждал меня, что теперь не допотопные времена, теперь всё легче и проще, никакие паруса нам не нужны, ракета до цели домчит в считанные часы, а то и минуты. Он брал меня в качестве судового врача, как и его предок, но предупредил, что мои медицинские познания, скорее всего, вовсе не пригодятся. Команда подобрана из самых крепких ребят.

Меня смутить было не трудно. У русских и на этот счёт есть поговорка: «Седина в бороду – бес в ребро». Впрочем, это они о любви к молоденьким дамам так выражаются. Любовь к путешествиям не менее заразна, это я по себе знаю. Короче говоря, я согласился.

Не стану описывать приготовление к путешествию и само путешествие, так как почти ничего не помню. Что-то рвануло под днищем ракеты, и мы взвились в поднебесье и выше, выше... Я потерял сознание – очнулся на какой-то площади. Надо мной склонились двое еху. Они разглядывали меня и говорили на незнакомом мне наречии.

– Килогокла! – сказал уверенно один абориген другому.

– Яслазилан каруд! – презрительно подтвердил другой. И оба, сплюнув, пошли от меня. Я возопил на английском, а потом и на всех других известных мне языках:

– Помогите!

Один из туземцев, наконец, остановился и вернулся ко мне. Я бил себя в грудь и кричал: «Я – Гулливер!» Видимо, моё имя туземцу было известно. Он, с усмешкой взглянув на мой костюм английского моряка XVIII века, уверенно произнёс: – Тситра! – затем величественно ткнул себя в грудь указательным пальцем затянутой в блестящую кожу руки, после этого медленно направил чёрный палец в сторону большого одноэтажного деревянного дом и произнёс командным голосом короля Лилипутии:

– Авалг!

Я понял, что дом – его резиденция и что он по званию не менее чем президент какой-то солидной организации.

Авалг усадил меня на скамью возле памятника какому-то важному господину и произнёс, ткнув в памятник своим блестящим чёрным перстом: «Нинел».

Скоро я понял, что Авалг говорит по-русски, только с вывертами. А когда я это уразумел, мы стали свободно общаться друг с другом. Те, кто читал мои книги о моих приключениях, знают, что я полиглот, и понимание чужих языков для меня не проблема, а страсть моя ко всему новому давно известна во всём мире. Пока Авалг жалобным голосом рассказывал о своих бедах, я рассматривал площадь, на которую, видимо, вывалился из ракеты Робинсона.

Я более внимательно рассмотрел гипсовый памятник человеку в пальто. Лысая голова человека была прикрыта от пыли шапкой. Пыль лежала на плечах статуи и на пьедестале. Смахивать её, как это принято у нас в Британии, никто не спешил. За спиной памятника находился, окрашенный в две краски (белый – верхний этаж, тёмно-серый – нижний; очень символично) Дус, то есть, как я теперь стал понимать, – суд. Сооружать эти учреждения на центральных площадях городов вместо церквей, кои украшали в моё младое время площади перед ратушами (наивные были люди в прежние времена) очень предусмотрительно и разумно. Каждый абориген понимает, что его ждёт, если он разгуляется на этой или какой другой площади. По левую руку монумента находились апартаменты Авалга, по правую – видимо, богодельня, как я позже узнал – почта, туда тянулась густая цепь стариков и старушек за какими-то «компенсациями». Перед лицом монумента возвышалось самое высокое – в три этажа! – правительственное здание. Мой благодетель смотрел на него ненавидящими, наполненными слезами и сдержанной яростью очами.

– Работал, сил не жалел, – жаловался мне несчастный абориген, – две должности нес на себе: был главой законодательной и исполнительной властей. Одновременно. Конечно, за труды и получал, что полагается. Думаете, оценили? Нет! Других выбрали...

Ни в Лилипутии ни в какой другой стране, куда забрасывала меня злая судьба, путешественника, мне не приходилось встречать столь горько обиженных правителей. Только подумайте: совсем недавно все почести и деньги доставались ему, а теперь – другим. Несправедливо! С этим нельзя смириться!

– И не смирюсь! – хрястнул по скамейке, напоминающей рундуки, большого корабля «Добрая Надежда» в триста тонн водоизмещения, на котором я плавал в качестве главного хирурга в молодые годы.

Я робко заметил, что теперь, когда он вырвал главное место в законодательном собрании страны Нарут и имеет офис в этой великолепной одноэтажной избе, можно было бы и успокоиться, пойти на компромисс с теми, кто занял его место по воле народа в трёхэтажном здании.

– Компромисс! – рявкнул правитель и снова погрозил окнам большого дома. Причем кулак его был стиснут так, что большой палец оказался между указательным и средним. Вероятно, в Нарутии, это обозначало высшую степень неприязни. – Никакого компромисса с узурпаторами быть не может!

Я опять робко заметил, что его политических противников избрал народ и, следовательно, ни о какой узурпации власти речи быть не может.

– Ты – дурак! Ничего не понимаешь, как и они, – и он опять ткнул ногтем большого пальца в сторону дома, где он когда-то заседал и получал изрядные деньги.

Слово «дурак» повергло меня в прострацию. За долгие годы службы в британском флоте ещё никто не бросал мне в лицо такого грязного оскорбления.

– Джентльмен не может так говорить с джентльменом, особенно перед зданием суда. В Англии за такие слова по головке бы не погладили.

– Какие такие особенные слова? Да у нас это норма! У нас так даже в газетах пишут, – кипятился Сир-Об (он так себя назвал, я вспомнил, что во Франции так величают государей «Сир» и стал называть его просто Сир, без Об).

Сир протянул мне свежий номер газеты. Когда я взглянул в эту газету, густая краска залила мои небритые британские щеки. Я вспомнил любимую, чопорную газету «TheTimes». Господи! Да никогда, никакого соперника не позволила себе назвать по-хамски эта газета.

– Мы их за всё в дус потянем, – пообещал мне Сир-Об.

– В Британии за такие слова, которыми вы пользуетесь, сидеть бы вам в кутузке и хлебать баланду в одном из исправительных учреждений.

– Это за «дурак», что ли? У нас, если хотите, это слово ласкательное.

Ни в одной стране мне не было так грустно, как в этой Нарутии с её правителем, который считал, что «дурак» это ласкательное слово.

И, тем не менее, чем-то здешний король мне понравился, простотой, что ли?

Ю. Некрасов, переводчик.
Продолжение следует.